«Пусть публикуются все»

8 апреля 2019

Евгения Шафферт — обозреватель детской литературы, ассистент кафедры массовых коммуникаций Гуманитарного института НГУ, эксперт Всероссийского конкурса на лучшее произведение для детей и подростков «Книгуру», ведущий методист Новосибирской областной детской библиотеки им. Горького, автор колонки «Читает Шафферт» в Лабиринте и одноимённого сообщества в фейсбуке.

Женя, вот, о чём бы я хотела поговорить: у меня внутри есть критик, и иногда я понимаю, что ему для работы не хватает критика внешнего, и я от этого, наверное, страдаю. Я имею в виду, что мне не хватает неких объективных данных о своих текстах, которые уточняют, что я делаю, и от этого я точнее понимаю, что делать дальше. Не то чтобы я не могу без этого прожить. Просто без этого внутреннему критику приходится больше работать. И я задумалась: есть ли вообще такие объективные данные, поскольку информации сейчас много, и чаще всего, на мой взгляд, критика представлена читательскими отзывами.

Я поняла. Давай разделим. Есть проблема с критиками, есть с писателями. Мне кажется, что писателю в первую очередь нужны не критики — ему нужен семинар хороший. Это должен быть семинар не в смысле «ой, девочки, вы молодцы, давайте друг друга погладим по головкам», а в смысле что все сели и все работают. Честно. Я не знаю, насколько это возможно в детской литературе сегодня. Я была только один раз на фестивале «Молодые писатели вокруг Детгиза», и у меня создалось впечатление от сложившейся там компании, что у писателей очень хорошая атмосфера внутри, что вы все дружите, друг друга очень любите — и вам это очень мешает расти. То есть именно потому, что вы друзья и очень хорошо друг к другу относитесь.

И есть риски сказать что-то не так?

Да, вот ты, Маша, там накосячила — так нельзя, это отвратительно, а это вообще графоманство. Ты так условной Маше или Насте не скажешь, более того — ты даже не подумаешь. Не лично ты, а вообще. Я думаю, что это должны быть семинары профессиональные, не дружеские. И что делать в этом смысле писателю в России, который пишет для детей, когда в принципе таких семинаров мало, и есть только тусовки: питерская, московская... Мне кажется, что это пока вакуум, который ничем не заполнен. И пока он ничем не заполнен, придётся вам самим...

Устраивать что-то подобное?

Устраивать что-то подобное, или самому себя редактировать. А как ты устроишь что-то подобное? Ты позвонишь пятерым своим подружкам? Вы соберётесь чаю попить?

Здесь я хочу сделать ремарку: что касается нашего петербургского семинара, который ведут Махотин и Яснов, то мне кажется, что мы довольно честны друг с другом, потому что нас там несколько человек, и мы давно друг друга знаем, и можем сказать, как есть. Но мы собираемся редко, и я не знаю, можно ли устроить что-то подобное для большого количества людей.

Конечно, это должно быть не в рамках фестиваля, это должно быть что-то регулярное и что-то очень институционализированное. На самом деле, как мне кажется, для нашей детской литературы ключевой термин сейчас — эта самая институционализация, которой вообще очень не хватает.

Что ты имеешь в виду?

А всё. Понимаешь, у нас есть издательства, у нас есть книжные блогеры-мамашки, у нас есть детские библиотеки. Можно ещё назвать какие-то вещи регламентированные, про которые мы знаем, для чего они работают, как они работают, что они с людьми делают, но в целом какой-то толковой институционализации нет. Вот «Переплёт» Лёша Олейников делал: он вялотекуще просуществовал, сейчас в глубокой стагнации, — а таких «Переплётов» должно быть десять разных штук. С десятью разными редакторами.

А «Папмамбук» ты сюда относишь?

Скорее да, чем нет. Хотя «Папмамбук» — это больше про методику, чем про мастерство. Про методику чтения. Это для учителей. Это для родителей. В этом смысле — методическом — это, может быть, сейчас лучший проект про чтение. Но, опять же, «Папмамбук» один, а их должно быть десятки. Почему сейчас поднялся такой крик из-за увольнения из РГДБ команды, которая делала «Библиогид»? Да потому что «Библиогид» был один — и люди видят дальнейший распад этой институционализации. Сначала закрыли кафедры детской литературы везде где могли, государственные издательства. Библиотеки чем дальше тем больше превращаются в какие-то дома культуры: дети приходят, пляшут, смеются, лепят из пластилина, книги там даже не втором, а на каком-то двадцать пятом месте. И когда даже «Библиогид», последний бастион, пал — ощущение, что ну всё вообще рухнуло. Но фокус-то в том, что мы не знаем, как по-другому: как это выстраивать вне социализма, вне той ситуации, когда кто-то нам даст деньги, а мы на это сделаем. Мы не знаем.

Что нам тогда делать?

А вот я не знаю.

Пытаться выстраивать изнутри? Маленькими шагами?

Я совершенно в этом смысле сторонник малых дел. Потому что я правда не понимаю, как ситуацию этого распада перевернуть обратно в созидание. Мне кажется, оно само как-то вырулит в конечном итоге. В какие-то приемлемые рамки вырулит. Мы найдём способы, как нам взаимодействовать и как нам оформлять это взаимодействие, чтобы оно не зависело только от наших личных отношений друг с другом и от условного богатого спонсора, который избавит нас о необходимости думать про то, кто оплатит весь этот банкет, пока мы будем спорить о прекрасном. Но когда и в каком формате это произойдёт, я понятия не имею. Я тут совершенно не могу давать никаких прогнозов. Но пока этого ничего не произошло, я думаю, что мы должны делать, что умеем, и делать хорошо. Вот и всё.

Кто и что сейчас умеет делать в критике? Кого читать? На чьё мнение можно ориентироваться?

Я про это недавно думала. Я же давно читаю детские книжки, что-то про них пытаюсь понимать — и совсем недавно я поймала себя на мысли, что я занимаюсь этим десять лет, а за эти десять лет не выросло никого лучше «Библиогида». Это поколение — условно поколение Ксении Молдавской, Марии Порядиной, Лёши Копейкина, — вот оно, как ни странно, остаётся самым профессиональным. То есть по сути, мне кажется, «Библиогид» был лучшей командой, которая что-то толковое говорила о книжках — так, как нужно.

Я, наверное, другой и не знаю.

Понимаешь, сейчас очень много каких-то сайтов, каких-то индивидуальных проектов — это те самые микроинфлюенсеры, которые, в общем-то начинали как мамашкины блогеры, а постепенно пытались перерасти во что-то... Есть много разных людей, и я всех читаю — в этом смысле я как пылесос, — и мне ничего особенно не нравится. То есть, конечно, появляются хорошие тексты, внятные рецензии, но я не вижу каких-то системных проектов или условную личность-локомотив, на которую бы большинство в этом поле ориентировалось.

Поэтому ты не можешь назвать, кого читать?

Мне нравится Дима Гасин. Мне нравится «Детский навигатор» «Лабиринта», несмотря на всю коммерческую составляющую. Я думаю, что мало кто так существенно, как команда «Лабиринта» (имеется в виду вся команда, от издательства до маркетологов, придумывающих схемы продвижения, и логистов, которые рассчитывают, как это довезти до регионов), поспособствовал развитию и популяризации современной детской литературы. Я не разбираюсь ни в маркетинге, ни в бизнесе, но я вижу, что в моём городе именно «Лабиринт» способствует тому, что у каждого в доме есть Жвалевский и Пастернак — у каждого, кто более-менее в теме. Так вот, журналистская составляющая «Лабиринта» помимо коммерческих обзоров содержит очень толковые материалы.

«Лабиринт» заказывает тебе рецензии или ты пишешь по своему усмотрению?

Я делаю по своему усмотрению. У нас с ними так выстроено сотрудничество, что я выбираю какие-то книги и говорю, что вот я хочу написать рецензию на эту, эту и эту. Редактор говорит: отлично, отправляем.

И ты обязательно пишешь?

Ты знаешь, я могу прочитать, и окажется, что это совершенно ужасная книжка, и тогда я не буду про неё ничего писать. То есть я могу написать рецензию, что книжка ужасная, но я этого не делаю не из соображений комплиментарности, — я же в принципе не очень комплиментарный человек, — я это делаю из соображений, что у нас люди очень любят, когда ругаются. Когда пишешь что-то отрицательное, тебе говорят спасибо. Я это вижу по своему сообществу. Если я пишу, что книжка так себе — очень много отзывов, живых таких отзывов, обсуждения. А если просто пишешь что-то хорошее про книжку, то только лайки и немного.

А что тебя здесь смущает?

У меня складывается ощущение, не знаю, насколько оно соответствует истине, будто людям отрицательное мнение кажется более честным. У меня был недавно характерный опыт на библиотечной конференции в Томске, где специалист рассказывала, где нам почитать о детской книге. И тут выступила какая-то мама-читательница и сказала: «Ой, а вы знаете, у нас есть такой-то магазин — вот они на своём сайте публикуют обзоры, это очень удобно, я всегда пользуюсь». Все замолкли, а потом специалист говорит: «Ну знаете, книжный магазин — там всё куплено», — и зал только что не загудел одобрительно. И меня всегда эта ситуация ужасно вымораживает. Вот это наше ощущение, что всё куплено, что меня обманывают. Поэтому когда ты говоришь, что эта книжка так себе и читать её не стоит, то у человека ощущение, что ты говоришь ему правду.

А может, эта ситуация для критики типична? Некоторое время назад я читала эссе Павла Басинского в книге «Как мы пишем»: он там приводит слова Писарева о том, что всё, что может быть разрушено, должно быть разрушено, и утверждает вслед за ним, что критика всегда разрушает, она не может быть созидательной. Может быть, когда ты даёшь негативную оценку, то ей больше доверяют, потому что это и есть критика?

Да может быть. Если меня оценивать как критика, то я такой очень слабый критик. У меня нет литературоведческого образования, только самообразование, но у меня неплохое историческое образование. И мне кажется, то, что я умею лучше других, — это понять, какую линию продолжает текст, который я прочитала: откуда он вышел, где было ещё что-то подобное, — то есть я умею выстраивать ряды, я умею видеть эти линии.

Но тогда разве это про образование? Может, это про образ мышления?

Может быть. Может, у меня чисто историчное мышление. Но при этом я могу проглядеть какие-то стилистические огрехи автора и не обратить на них внимания. А по идее литературный критик должен в первую очередь на это обращать внимание. А может и нет. Может, просто должны быть разные критики. Много. Одни на одно обращают внимание, другие на другое.

Вот умение встроить книгу в контекст — мне кажется, именно этого сейчас не хватает. Для меня это такие объективные данные сродни выстраиванию детей по росту на физкультуре...

Да, я это умею с книжками.

То есть это такие данные, на которые даже нет смысла обижаться. Не будешь же обижаться на то, что стоишь четвёртым или седьмым по счёту...

Аня! Будешь, конечно! Все обижаются!

(смеёмся)

Да, все обижаются. Но мне сегодня не хватает внешнего видения своих текстов в контексте других. Вот такой критики мало. Кого, по-твоему, можно читать ради такой информации?

Я-то знаю много людей, которые пишут о книгах. Но я далеко не от всего получаю удовольствие. Понимаешь, это всё время какие-то точечные вещи. Мне, например, ужасно нравится, как пишет Лиза Биргер. Но она редко пишет о детских книгах. Раньше она писала в «Афише», она пишет в «Коммерсант», она пишет в «Горький»... Но она предпочитает писать о взрослой литературе. Она очень хороший литературовед, переводчик, специалист по австрийской литературе — по пальцам одной руки можно пересчитать таких людей. Поэтому когда она что-то пишет о детских книгах, я всегда бегу и читаю.

Мария Скаф — она специалист по визуальным нарративам. Она тоже пишет не столько о детской литературе, сколько о визуальной вообще. И это тоже всегда интересно. Но я читаю все материалы, которые у неё выходят, и выхватываю из них то, что про детскую. Она публикуется всегда в разных местах.

Ещё я всегда просматриваю «ЛайвЛиб» — знаешь эту социальную сеть? Несколько раз в месяц у них выходят дайджесты статей. Например, однажды я именно у них нашла кучу подборок про «Маленьких женщин» Луизы Олкотт, как раз был юбилей — и я вышла на массу интересного благодаря им. В «Полке» иногда появляются какие-то материалы о детской литературе, довольно хорошие. На «Арзамасе» бывают. Они обычно такие исторические, но полезные...

Понимаешь, что ещё. У меня в какой-то момент началось отторжение от этих разговоров. Потому что всегда на каждом условном нон-фикшне обязательно есть разговор о том, как нам быть с нашей детской литературой, и обязательно всё это заканчивается тем, что у нас нет критики, нам надо организоваться, надо сделать проекты. Это всегда какой-то очень длинный разговор про то, чего у нас нет, и так далее. Мне в этом смысле, может быть, я противоречивая, хочется сказать, что баба яга против, и рассказать, как хорошо можно существовать и в этой ситуации. Вот у меня же получается. Но я боюсь, что мне ответят, что я плохо существую и у меня не очень получается.

Ты этого боишься?

Ну не то что боюсь, но ожидаю, что это будет один из вариантов ответа. Ну как бы я же вообще ничего не боюсь — в том смысле, что я знаю: вот это я умею, а это не умею, а что-то про меня, что я сама не знаю, мне никто не расскажет (смеётся). В этом смысле это уже вопрос вкуса. Так что мне кажется, нужно просто смотреть сплошняком все публикации во всех возможных СМИ, даже не тематических, и выхватывать что-то толковое про детскую литературу.

А вот если за эту объективную информацию платит СМИ или магазин, то насколько она объективная?

Мне кажется, кто платит — это не определяет объективность. Мне кажется, что объективность вот тут (показывает на область груди), внутри меня. И я сама её контролирую. Она не зависит от того, кто мне платит. Не мне, а вообще любому человеку.

Но если всё равно обижаются... У меня есть ощущение, что сейчас набирает обороты личное мнение. Может быть, из-за этого очень трудно увидеть разницу между субъективным мнением и объективным?

Знаешь, я не люблю ставить диагнозов и делать обобщения, что «все они», но по-моему, это черта нашего времени — у нас очень мало рационального. Это же как движение против прививок. Как ты говоришь, торжество личного мнения. Многие люди просто не умеют рационально мыслить, не отличают субъективное от объективного, и обижаются просто на констатацию объективных фактов, а не на субъективное мнение. Не только в детской литературе мало рационального. Его вообще везде мало. Очень много информации, и какие-то рациональные положения — они с большим трудом через этот яркий и мощный иррациональный поток пробиваются. Мне кажется, это примета времени.

Когда кто-то боится большинства...

Когда кто-то боится пойти против большинства — это примета абсолютно любого времени. Я именно с точки зрения мышления и отношения к информации. Когда ты говоришь: концовка очень слабая у текста по таким-то причинам. А человек говорит: «Ой, вот Вася вот так же написал — и про него ничего плохого не сказали! А про меня сказали, что концовка слабая!» А ты смотришь Васю — ну он не так написал! И при этом есть ещё десять человек, которые говорят: «Вау, книжка классная, у меня сын прочитал залпом — всю ночь не спал и просто читал». И понимаешь, ты напишешь пять причин, почему плохая концовка, а рядом мнение «вот у меня сын всю ночь не спал — читал». И вдруг возникает иллюзия, что можно выбрать между ними, как будто это два субъективных высказывания. Но это не так, одно сообщает некоторый факт о тексте, а второе — личные, субъективные ощущения ребёнка-читателя. Одно не отрицает другого, просто второе как будто более позитивно и хвалебно.

А какие-то ещё можешь обозначить тенденции?

Я думаю, что сейчас стало очень сложным само знание. То есть раньше мы более-менее понимали, как устроен мир. А сейчас мы понимаем, что есть люди, которые это понимают. Я не знаю, обратила ли ты внимание, сейчас вокруг нас очень много научно-популярных проектов. Ты открываешь лекции по физике за 10 минут, посмотрела и думаешь: какая я молодец, теперь и в физике разобралась! А на самом деле... Я знаю десятки людей, которые уверены: «Вот мой ребёнок смотрит мультики науч-поп — вот какой он умный, не то что я был в его годы». А на самом деле это не знание, это иллюзия знания. Это как бы в десять раз упрощённая картинка, которая рассказывает не о том, как всё устроено — она рассказывает о каком-то другом знании. А какое-то другое знание — это уже есть понимание. Я не знаю, может, я очень путано говорю, но я хочу сказать, что сейчас нам очень трудно разобраться, как оно всё в мире происходит. Может быть, поэтому очень много всякого мракобесия. Мы смотрим канал «Научпок» или «Постнауку» и пытаемся проникнуть в какие-то глубины, но больше мы узнаём, что есть вот этот человек, который знает философию Аристотеля, но мы так и не узнаём философию Аристотеля. Знание и было опосредованным, но сейчас оно стало опосредованным в большей степени. Это как гомеопатия — разведение в такой степени, что этого вещества и не осталось.

Вот это крайне сложное и зачастую толком недостижимое знание — оно влияет на наше восприятие мира, самих себя и в конечном итоге определяет отношение к тексту как одному из хранилищ «мудрости», влияет на литературу: происходят изменения в научно-популярной литературе, её одновременные упрощение и крайняя специализация, авторы рассуждают об умных героях, стараются упростить их до алгоритмов и рецептов успешной интеллектуальной деятельности. Вообще в книгах стало очень много рецептов и уроков, как в новой серии, где есть книги «Чему я могу научиться у Ахматовой?» или «Чему я могу научиться у Стивена Хокинга?» Как будто правда можно прочитать 40 страниц книги, выполнить десяток инструкций, в них изложенных, и стать как Хокинг и Ахматова сразу.

Еще одна тенденция в том, что вокруг нас стало очень много психологии, у меня почти все знакомые разговаривают психологическими терминами: абьюз, хейтеры, контейнировать... И этого много в детских книгах. Стало много книг о расстройствах психических, есть какая-то традиция их романтизации, есть традиция, наоборот, их стигматизации.

Ну это же так интересно — выделить какую-то особенность у своего героя и написать о ней...

Всегда чувствуется, когда это органично. Иногда получается стройный характер хороший, и ты не рассматриваешь это как пособие по психотерапии. А иногда видно прямо, что человек в фейсбуке читает Мурашову, допустим, и использует это как образец. Хотя это может быть не про нашу углублённость в психологию, а просто про мастерство на самом деле.

Вот ещё про мастерство в критических текстах хотела поговорить. Когда я только начинала писать, я попала на критический семинар Ирины Арзамасцевой. Насколько я запомнила её позицию: критический текст — это такой же литературный текст, как и художественный. То есть та же работа. Я, конечно, далеко не так много читаю, как ты, но мне очень редко попадаются именно такие тексты...

Мне кажется, даже при условии грантов культура такой работы — её сейчас почти нету. Это как научной работой заниматься. Чтобы написать научную статью, мне нужно сначала прочитать всё, что было по моей теме, собрать эмпирический материал, разработать методику его анализа (или взять чужую методику и обосновать, почему я именно ее беру), потом обработать его и изложить соответствующим языком. И это занимает, научная статья, две-три недели. Я не знаю, как у суперпрофессионалов. И у меня никогда нету этих двух-трёх недель. Когда я представляю, что ну вот у меня миллион долларов в банке и можно не работать, тогда у меня такая трусливая мысль: а точно бы я стала делать это так, как я считаю, что это нужно делать? Или нет? Но, наверное, мне было бы интересно попробовать. Но мне кажется, что сейчас мало такой культуры этого медленного тщательного письма.

Но, на мой взгляд, именно такой медленный текст сильнее воздействует. Может быть, у нас сейчас нет такого отношения к обзорам и рецензиям как к литературному тексту? Прошлым летом я на «Раре» прочитала статью Валерии Пустовой на рецензии на книгу Анны Старобинец «Посмотри на него» — и меня она просто перевернула. Я открыла её только посмотреть — и поняла, что это самостоятельное произведение...

Как будто ты ещё одну книгу читаешь.

Да! И я после неё не могу жить так, как жила до неё. Я до сих пор помню это потрясение. У меня потом было какое-то даже снисходительное отношение ко всему остальному, что я читала. И я старалась кое-что не читать специально, чтобы оно не пролетело мимо незаслуженно... С тех пор у меня появилась своего рода мечта — прочитать и о детской книжке такой же сильный критический текст. Может быть, у тебя было похожее ощущение, и ты можешь такой текст о детской книжке назвать?

Было. Но я не воспроизведу. Не скажу ни конкретный текст, ни конкретную фамилию. Я такое читаю не для книжек, а чтобы смотреть, как это сделано. Хотя я сама далеко не так тщательно работаю, как Валерия.

У меня ещё есть сожаление, что время таких текстов, наверное, прошло — и мало кто будет этим заниматься, если только человек не считает нужным это делать, и мало кто будет такое читать.

Да, я вот и хотела сказать, что читателей-то сколько? Они всё равно будут. Но мне кажется, что хороших текстов с таким форматом воздействия — их в принципе не может быть много. Их и раньше, я не думаю, что десятками были. Пришла ты в восьмидесятые годы из своего химического института, получила «Новый мир» и «Иностранную литературу», сидишь, читаешь. Ну что тебе каждый текст западёт? Ну, может быть, один, два за год. Я читаю «Иностранную литературу». Я тебе могу сказать, что за год я помню три-четыре текста, которые были вау. При этом один из них вообще был переводной из «Нью-Йоркера» про борьбу с лихорадкой Эбола. И по-моему, это был один из самых сильных текстов позапрошлогодней «Иностранки».

Но ведь и с книгами также. Можешь книгу года в марте прочитать, можешь в августе...

У меня так в прошлом году было, когда я прочитала «Следы» Жени Басовой и написала пост в фейсбуке, что я не знаю, что я буду делать остаток года, потому что лучшую книгу года я уже нашла и прочитала.

Женя, вот с одной стороны медленные тексты, а с другой — книжное блогерство. Как ты думаешь, что блогерство даёт нашей литературно-критической ситуации?

Мне кажется, что блогеры очень полезное дело делают — они создают общий фон. Их много, они всё время говорят о детских книжках, и тебе кажется, что вокруг тебя о детских книжках говорят много. Но меня что тут удивляет: что главная платформа, где больше всего говорится о книгах и о детских книгах в частности, это вообще-то инстаграм — платформа, изначально предназначенная для картинок. И вот именно там больше всего детских книжных блогеров с самым большим количеством подписчиков. Я ничего не могу сказать о качестве текстов. Я, к сожалению, никого из них не читаю. Хотя, наверное, имеет смысл. Но я пока не понимаю, где искать хороших. Я понимала ситуацию, когда всё это было в жж, а сейчас жж считай что его и нет.

А это не одна и та же ситуация: что жж популяризировал и создавал общий фон, что инстаграм?

Нет. Именно как общий фон — да. Но это были разные по тону и по содержанию разговоры. Тогда никто не думал про смм, каналы продвижения, контент-план. Сейчас это просто индустрия. Я не считаю, что это плохо. Я считаю, что это хорошо и правильно, но у меня, к сожалению, слишком мало знаний о ней, чтобы какие-то суждения высказывать.

У меня от книжных блогов иногда есть ощущение, что сам факт поста важнее содержания. Я смотрю несколько блогеров — для меня они как новостники — и некоторое время назад зацепилась душой за пост о том, как рассказывать о книжках. Там говорилось, что пост должен быть красивым, эмоциональным и так далее — но не было ни слова о том, что у тебя сначала должно появиться то, что ты хочешь сказать...

Какая-то мысль, которая появилась в результате прочтения книги...

Да. Как будто сегодня сделать пост — это цель, а не следствие прочтения книжки. А есть ли для тебя идеальный книжный пост?

Для меня идеальный... Я очень радуюсь, когда встречаю то, о чём я не знаю. Я ужасно люблю читать новое для себя. Когда кто-то прочитал книжку, которую я не читала и о которой я понятия не имею, и ещё здорово про это рассказал — я прямо сразу начинаю безмерно любить этого человека. (смеётся) Я всегда восхищаюсь теми, кому не лень разбираться с литературоведческими штуками. Кому не лень проследить ритмы в стихотворении и объяснить мне, чем они хороши. Теми, кто залезает поглубже в текст и анализирует его на уровне синтаксиса. Мне обычно делать этого не хочется или некогда, да и вообще в моём материале тем, кто его будет читать, сто лет никому не надо. И ещё мне всегда важно и интересно узнавать какие-то истории, связанные с книгами. Писатели и художники не очень рефлексируют сам процесс творчества, поэтому таких историй мало — и тем они ценнее. Например, в издательстве «Нигма» выходила книжка, и я нашла ролик художника, где он рассказывал о себе, как он стал художником: он вырос на ферме, предполагал, что сейчас закончит школу и выучится на клерка — совершенно обычная семья. Они покупали макароны, а на них были купоны, их нужно было вырезать десять штук, отправить — и пришлют приз. Ему прислали приз — художественный альбом современного художника. Он его посмотрел, и его это настолько поразило, что в итоге, там было много всего, он стал художником. Мне всегда очень ценна живая история. Но эту живую историю трудно выудить из автора и из художника.

Может быть, она не всегда есть?

Может. Ты же не всегда понимаешь, почему твоего персонажа зовут так. Ну Вася и Вася.

Всегда понимаю.

Иногда это не слишком интересно постороннему человеку.

Иногда это что-то слишком личное, что не вынесешь.

Или так. Я люблю понимать, как случай развернулся до того, что в итоге появилась книжка.

Если вернуться к общему фону. Перед разговором с тобой прочитала прошлогодний репортаж Екатерины Асоновой*, где она говорит, что читательские интересы и предпочтения могут быть самыми разными, и критика 21-го века — это не про нормативы, что и как читать, а про доверие и уважение к читателю, который имеет право на свой выбор.

Я очень за то, чтобы уважительно относиться к читателю. Я на самом деле вот что хочу сказать. Мы всё время говорим о какой-то одной критике, которая выполняет эти задачи. А на самом деле просто есть несколько разных направлений, каждое из которых мы называем критикой. Есть критика, которой пофигу, что читатель думает, и, что вообще есть этот читатель, ей тоже неважно. Чтобы понять, хорошая это детская книга или нет, такому критику читатель-ребёнок и его восприятие не нужно. А есть критика, именно ориентированная на читателя, на его восприятие, на его читательские потребности. Есть критика как диалог критика и писателя. Диалог критика и другого критика. Диалог критика и профессора-исследователя. А есть критика, которая пишется с оглядкой на целевую аудиторию этой книги. То есть для родителей пятилетних детей ты пишешь, что это прекрасная книга для пятилетнего ребёнка потому-то и потому-то.

Наверное, потому, что я не ищу книги как родитель, у меня есть ощущение, что сейчас больше критики для целевой аудитории и мало безотносительности.

Понимаю, о чём ты. И мне кажется, ты права. Сейчас это основное. То есть ориентация читателей в книжных новинках — это то, чего сегодня в принципе хватает, то есть дефицита нет. Хотя если учесть, что куча людей постоянно говорит, что нет современной детской литературы...

Они просто не знают, сколько всего выходит! А у тебя нет ощущения, что — странный задам вопрос — слишком много всего публикуется в издательствах?

Пусть ещё больше публикуется. Я считаю, что у нас есть два десятка хороших детских писателей. Один десяток. Все остальные хуже пишут. Но я считаю, что публиковаться должны все. Литературный процесс так и идёт, что вот волна текстов, а среди них раз в год шедевр. И шедевров — их много не будет. Даже не каждый год.

Я спрашиваю потому, что когда много-много всего, то многое может и не дойти. Ты говоришь, что в прошлом году прочитала «Следы», и для тебя это стало вау. А я понимаю, что у меня среди прочитанного детского в прошлом году не было книги-события.

А если бы было мало, то до тебя бы ещё меньше доходило.

Выборка была бы меньше.

Да. И вообще всего было бы меньше. Разговоров. Всей информации. Я думаю, нужно больше книг издавать. Поэтому я всегда радуюсь, даже если не мой любимый писатель сообщает, что у него выходит новая книга, я всегда радуюсь.


По материалам записи разговора от 22 февраля 2019 года.

Фото из личного архива Евгении Шафферт.

Колонки Евгении Шафферт:


* Имеется в виду репортаж Екатерины Асоновой в «Вестях образования» от 21 декабря 2017 года.